Неточные совпадения
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в
последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в
вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального
вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
— Сказано: нельзя смотреть! — тихо и лениво проговорил штатский, подходя к Самгину и отодвинув его плечом от окна, но занавеску не поправил, и Самгин видел, как мимо окна, не очень быстро, тяжко фыркая дымом, проплыл блестящий паровоз, покатились длинные, новенькие
вагоны; на застекленной площадке
последнего сидел, как тритон в домашнем аквариуме, — царь.
В это время прошел кондуктор с свистком в руке; послышался
последний звонок, свисток, и среди провожавших на платформе и в женском
вагоне послышался плач и причитанья.
Еще в
вагоне, летя из Москвы, он все думал про Смердякова и про
последний свой разговор с ним вечером накануне отъезда.
Вечером мы ходили в баню. За время путешествия я так сжился с казаками, что мне не хотелось от них отделяться. После бани мы все вместе пили чай. Это было в
последний раз. Вскоре пришел поезд, и мы разошлись по
вагонам.
Утомленные хлопотами
последних дней, убаюкиваемые покачиванием
вагона и ритмическим стуком колес, все очень скоро уснули.
И я не увидел их более — я не увидел Аси. Темные слухи доходили до меня о нем, но она навсегда для меня исчезла. Я даже не знаю, жива ли она. Однажды, несколько лет спустя, я мельком увидал за границей, в
вагоне железной дороги, женщину, лицо которой живо напомнило мне незабвенные черты… но я, вероятно, был обманут случайным сходством. Ася осталась в моей памяти той самой девочкой, какою я знавал ее в лучшую пору моей жизни, какою я ее видел в
последний раз, наклоненной на спинку низкого деревянного стула.
Мы высыпаем на платформы и спешим проглотить по стакану скверного чая. При
последнем глотке я вспоминаю, что пью из того самого стакана, в который, за пять минут до прихода поезда, дышал заспанный мужчина, стоящий теперь за прилавком, дышал и думал: «Пьете и так… дураки!» Возвратившись в
вагон, я пересаживаюсь на другое место, против двух купцов, с бородами и в сибирках.
Чудинов очутился на улице с маленьким саком в руках. Он был словно пьян. Озирался направо и налево, слышал шум экипажей, крик кучеров и извозчиков, говор толпы. К счастию,
последний его собеседник по
вагону — добрый, должно быть, человек был, — проходя мимо, крикнул ему...
Нас ехало в купе всего четыре человека, по одному в каждом углу. Может быть, это были всё соотечественники, но знакомиться нам не приходилось, потому что наступала ночь, а утром в Кёльне предстояло опять менять
вагоны. Часа с полтора шла обычная дорожная возня, причем мой vis-Ю-vis [сидевший напротив спутник] не утерпел-таки сказать: «а у нас-то что делается — чудеса!» — фразу, как будто сделавшуюся форменным приветствием при встрече русских в
последнее время. И затем все окунулось в безмолвие.
— Ну, Эркель, — торопливо и с занятым видом протянул в
последний раз руку уже из окна
вагона Петр Степанович, — я ведь вот сажусь с ними играть.
— Нет, милый. Какие огороды! Какие лошади! Здесь сенаторы садятся за пять центов в общественный
вагон рядом с
последним оборванцем…
Нет Агатона! Он мчится на всех парах в Петербург и уже с первой минуты чувствует себя угнетенным. Он равен всем; здесь, в этом
вагоне, он находится точно в таких же условиях, как и все. В
последний раз он путешествует в 1-м классе и уже не слышит того таинственного шепота: это он! это помпадур! — который встречал его появление в прежние времена!
— Вербуйте меня. Вы читали Бальзака? — спросила она вдруг, обернувшись. — Читали? Его роман «Père Goriot» [«Отец Горио» (франц.).] кончается тем, что герой глядит с вершины холма на Париж и грозит этому городу: «Теперь мы разделаемся!» — и после этого начинает новую жизнь. Так и я, когда из
вагона взгляну в
последний раз на Петербург, то скажу ему: «Теперь мы разделаемся!»
Долинский взял саквояж в одну руку и подал Даше другую. Они вышли вместе, а Анна Михайловна пошла за ними. У барьера ее не пустили, и она остановилась против
вагона, в который вошли Долинский с Дорой. Усевшись, они выглянули в окно. Анна Михайловна стояла прямо перед окном в двух шагах. Их разделял барьер и узенький проход. В глазах Анны Михайловны еще дрожали слезы, но она была покойнее, как часто успокаиваются люди в самую
последнюю минуту разлуки.
Раздался
последний свисток, пассажиры зашевелились, начали собирать вещи, и через минуту поезд уже остановился. Колесов вышел из
вагона на платформу. Его тотчас окружили «вызывалы» из мелких гостиниц и дурных номеров, насильно таща каждый к себе. Один прямо вырвал из руки Колесова его чемодан.
Тучи громадных событий скоплялись на Востоке: славянский вопрос все более и более начинал заинтересовывать общество; газеты кричали, перебранивались между собой: одни, которым и в мирное время было хорошо, желали мира; другие, которые или совсем погасали, или начинали погасать, желали войны; телеграммы изоврались и изолгались до
последней степени; в комитеты славянские сыпались сотни тысяч; сборщицы в кружку с красным крестом появились на всех сборищах, торжищах и улицах; бедных добровольцев, как баранов на убой, отправляли целыми
вагонами в Сербию; портрет генерала Черняева виднелся во всех почти лавочках.
В таком положении я на
последние деньги взял себе место в
вагоне третьего класса, чтобы искать счастья в Петербурге.
Но вот раздался второй звонок, и надо было рассаживаться по
вагонам. Прокоп в
последний раз взял Гаврюшу за руки, пристально взглянул на него, словно бы хотел укусить, и перекрестил.
Во всю
последнюю путину Жозеф не покидал своего угла и показался Глафире лишь в Эйдкунене, у таможенного прилавка, но затем, переехав русскую границу, он начал ей досаждать на каждой станции, подбегая к окну ее
вагона и прося ее «серьезно» сказать ему: имеет ли она средство спасти его?
Глафира оставалась на платформе станции до
последней минуты, и потом, дав кондуктору в руку талер, ехала стоя на площадке у двери
вагона.
Однако многие из вставших уже не возвращались, и у
вагонов последнего поезда произошла значительная давка.
Висленев это видел и понимал, что путешественница чем-то сильно взволнована, но он этого не приписывал своим словам, — до того он сам привык к их ничтожеству, — не соединял он этого и с резким ответом, с которым Глафира вышла из
вагона, — это тоже для него была не новость и даже не редкость; но он очень испугался, когда послышался
последний звонок и вслед затем поезд тронулся одновременно с кондукторским свистком, а Глафира не входила.
— И все-таки, все-таки я очень рада, товарищи, что видела вас. Вы действительно товарищи, вас я так могу называть… А то — хулиганы, грабители, обвешались золотыми цепочками, брильянты на пальцах, у мужика в
вагоне отбирают
последний мешок муки, и все — «товарищи».
А потом снова эти ужасные
вагоны III класса — как будто уже десятки, сотни их прошел он, а впереди новые площадки, новые неподатливые двери и цепкие, злые, свирепые ноги. Вот наконец
последняя площадка и перед нею темная, глухая стена багажного
вагона, и Юрасов на минуту замирает, точно перестает существовать совсем. Что-то бежит мимо, что-то грохочет, и покачивается пол под сгибающимися, дрожащими ногами.
Последним усилием воли Юрасов принуждает себя к спокойствию и, медленно оглядевшись, лезет на крышу
вагона.
Петербургский поезд опоздал на двадцать минут.
Последним из
вагона первого класса вышел пассажир в бобровой шапке и пальто с куньим воротником.
Интенданты были очень горды, что опоздали с ними всего на месяц: в русско-турецкую войну полушубки прибыли в армию только в мае [Впрочем, как впоследствии выяснилось, особенно гордиться было нечего: большое количество полушубков пришло в армию даже не в мае, а через год после заключения мира. «Новое Время» сообщало в ноябре 1906 года: «В Харбин за
последнее время продолжают прибывать как отдельные
вагоны, так и целые поезда грузов интендантского ведомства, состоящих главным образом из теплой одежды.
В
вагоне шли непрерывные рассказы и споры. Ехало много участников
последнего боя. Озлобленно ругали Куропаткина, смеялись над «гениальностью» его всегдашних отступлений. Один офицер ужасно удивился, как это я не знаю, что Куропаткин давно уже сошел сума.
Такая жизнь мыслима только в Петербурге — это жизнь на выклянчиваемые повсюду под тем или другим предлогом, а иногда даже без всякого предлога, пособия и займы без отдачи. Для
последних Марья Викентьевна охотно знакомилась со всеми чуть не в
вагонах конки и на улицах, приглашала к себе, радушно принимала, и на второй же визит нового знакомого огорашивала его просьбой дать ей взаймы ту или другую, часто даже весьма маленькую, сумму.
Части, где есть лошади, эти
последние помещаются в
вагонах по две, по четыре; стойла их завешены циновками, а в свободном пространстве едут люди, наблюдающие за лошадьми.
В одном из таких
вагонов я наконец только сегодня получил от полковника Люпова
последнее удостоверение, что я имею право состоять военным корреспондентом при войсках маньчжурской армии.
В это время подъехал московский поезд, наши путешественники удобно разместились в одном
вагоне. Запыхтел и крикнул дракон-паровоз, ударил третий звонок, и тронулся поезд, один в Петербург, другой в Москву. Многим седокам одного из
вагонов последнего лежал путь далеко, далеко на холодный восток.
— До после завтра! — были
последние слова Николая Леопольдовича княгине, сидевшей у открытого окна
вагона первого класса.
Я говорю о тех
вагонах классных и товарных, которые стояли в разных пунктах обширного близ станции железнодорожного полотна, и в которых жили приезжие офицеры, иностранные агенты, помещалась столовая для
последних, а в товарных
вагонах находились разного рода небольшие склады, типография, где печатался «Вестник Маньчжурской Армии»,
вагон командующего армией,
вагон его канцелярии и типографии поднесённой ему петербургской фирмой Леман.
Только после двухмесячной жизни в
вагонах, грязных китайских фанзах, в палатках и под открытым небом на биваках, проведя сутки в приближающейся к человеческой обстановке в городе Харбине, можно кое-как разобраться в том страшном, мучительном впечатлении, которое я вынес из
последнего боя под Дашичао — для меня, по крайней мере, несомненно
последнего, так как мои нервы окончательно не выдержат повторения подобного испытания.
Этот
последний рассказ состоял в том, что несколько человек, едучи в
вагоне железной дороги, вели будто беседу о различных страхах и мало-помалу наэлектризовались до того, что сами начали всего бояться.